«Мы жили в крепости – во флигелях». Воспоминания о довоенном Брест-Литовске

У каждого человека есть место, где прошло его детство. Там все особенное, лучшее, доброе, светлое. И куда бы потом ни привели жизненные дороги, нас, как магнитом, тянет обратно. Мы хотя бы в мыслях, но вновь и вновь возвращаемся на знакомые улицы, во двор родного дома, чтобы вспомнить время, когда деревья были большими, а мама с папой молодыми… Для двух москвичек, сестер Лидии и Нины Крепович, таким местом притяжения был Брест начала ХХ века.

Лидии, старшей из сестер, было всего пять лет, когда в 1907 году ее отец, офицер русской императорской армии, был переведен из города Седлец в Брест-Литовск. 2 мая (15-го по новому стилю) 1909-го в семье штабс-капитана Брест-Литовской крепостной артиллерии Михаила Станиславовича Креповича и его жены Натальи Ильиничны родилась вторая дочь. Девочку назвали Ниной, крестив новорожденную 22 июля в Свято-Николаевском гарнизонном соборе. Вскоре после этого Креповичи переехали в форт №7, где жили до начала Первой мировой войны. Спустя время, в 1927-м, уже взрослая Лидия Конопацкая (Крепович) назовет эти годы в своем дневнике лучшей порой. Заглянем и мы в несколько страниц ее воспоминаний, связанных с крепостью и городом над Бугом…*

«Как сейчас помню, где мы жили в крепости – во флигелях. Помню прекрасно расположение комнат: с парадного хода налево гостиная, из нее дверь в столовую, из столовой в спальню, из спальни и из столовой двери в кухню… В 1910 году в феврале месяце папу назначили на форт №7 комендантом, это в четырех верстах от крепости. Мама плакала и не хотела уезжать, говорила, что это такая глушь и что там такая скука, но пришлось покориться, это было повышением и несколько радовало папу… Когда наступило лето, когда в саду были разбиты клумбы и цветники, выстроилась беседка, красились известью деревья и прокладывались дорожки, мы были целой гурьбой в саду. Нинушка, в то время годовалый пупс, училась только ходить. Помню ее как сейчас в боковой аллее, что возле шоссе, в белом платьице, кружевном чепце – топает ножонками от папы к маме, от мамы к папе, валится потешно на бок и смеется – забавно! Папа с большой любовью возился целыми днями в саду, завел себе садовые ножницы и ходил все подравнивал, подрезал, копал, сажал и пересаживал. Перестало тянуть с форта даже в крепость, из которой в свое время так не хотелось уезжать, все больше приезжали к нам, к «помещикам», как, шутя, стали нас называть. Жизнь на форту – это лучшая пора моего детства, у меня о нем столько воспоминаний и столько сожалений о том, что его пришлось покинуть. Там была жизнь без лишений, полная разнообразий, радости и всяких детских удовольствий. Не прошло года, как мы обзавелись сначала небольшим хозяйством, которое с течением времени все увеличивалось, дойдя до солидных размеров, были у нас и лошади, и коровы, телята, свиньи, гуси, утки, куры… Сам дом и его расположение были очаровательны, комнаты были большие, светлые. Их было, правда, немного, всего пять, но на нашу небольшую семью их вполне хватало. Была уютная, изящная гостиная, вся в пальмах и других каких-то хороших, дорогих цветах; кабинет отца, в котором обычно располагались приезжавшие погостить; столовая с удобным раздвижным столом, в котором так удобно было прятать объедки, если обед не вталкивался в мой маленький желудок, правда, за это попадало, но я всегда считалась только с «настоящим», будущее меня не пугало. Из столовой дверь вела в детскую, из детской – в мамину и папину спальню. Весь дом казался небольшим, уютным и веселым, я его очень любила, и где б я ни была, и как бы мне не было весело, я с радостью врывалась к себе в дом и в нем чувствовала какую-то удовлетворенность. Теперь я удивляюсь, как нас, таких все же детей, отпускали, например, кататься на лодке и бегать по форту, изображая индейцев, спасающихся бегством в лодке, столько было случаев, когда мы шлепались и срывались с вала и чуть не скатывались в пруд от каких-то воображаемых преследователей. Так, например, я помню, как один раз я с Нинушкой вдвоем уехала покататься, порвать цветов на форту и поиграть в любимых индейцев – эту игру мы выдумали в один прекрасный день после того, как побывали в крепости в кино, и где выдали какую-то страшную картину с расписными индейцами, океаном, пароходами, скалами и обрывами. По-видимому, картина произвела впечатление, и вот с этого времени это было нашим излюбленным развлечением. Играли, бегали, стреляли, прыгали, орали, визжали и спасались бегством в лодку. Ниночка прыгала первая, я за ней, отталкивала лодку и на ходу впрыгивала, когда она уже отъезжала от берега, тут как-то нога у меня ослабела, я оттолкнулась, но в лодку не успела сесть, она отъехала уже на большое расстояние и потянула меня за собой, я шлепнулась в воду, держась за лодку, за корму. От тяжести лодка стала наезжать на меня, и я все больше уходить в воду… испугалась и Нина, и сама я. Ничего не стоило крикнуть и позвать кого-нибудь на помощь, но я ужасно испугалась, что кто-нибудь, папа или мама, увидят, испугаются и никогда уже больше не позволят самим кататься… Каким-то образом сама выкарабкалась, мокрая, дрожащая, и села скромненько за кусток на солнышке сушиться. Много было всяких развлечений на форту, такое было приволье, дома как-то и не сиделось….

В соборе (Свято-Николаевский гарнизонный. – Прим. автора), где была исключительно одна военщина, было всегда как на большом параде, все были нарядны и торжественны, тихо, учтиво здоровались и шепотом говорили друг с другом. Там можно было увидать всех и себя показать многим. Мы, конечно, в то время решительно никому не были интересны, но думать нам не возбранялось, ибо никто не мог знать, о чем мы думали. Глупые девчонки! Мы думали, что мы можем нравиться, когда с нами разговаривали и шутили, мы были на 10-м небе. Последовательно припомнились мне парады после окончания службы в соборе, на площади, где был собор. Кажется, это было довольно красивым зрелищем. Мы выбирали себе симпатий из тех молодых офицеров, которые красивее держались и изящнее выглядели, шушукались и рдели…

О, эти чудные елки в собраниях, с непрерывными танцами, кучей подарков. Я помню этот трепет, который охватывал еще в экипаже, на пути к собранию. Наглаженные и накрахмаленные юбки и бальные платья везутся отдельно в картонках. Приезжаешь в собрание, прямо в дамскую комнату, где начинают тебя одевать, причесывать как куклу. По лестницам, устланным коврами, уставленным пальмами, подымаешься в зал, где гремит оркестр, сверкают наряды дам и военные мундиры…

Лето 1914 года. …Я чувствовала себя вполне барышней и вела себя достойным образом в кругу взрослых людей – гостей, которые собирались у нас на форту, но зато, освободившись от утомительного общества, в кругу своих подруг и приятелей я и в этот 1914 год не могла отказаться от детских игр: в «индейцев», в «морских разбойников» и носилась сломя голову по форту, его мрачным укреплениям, воображая себя то каким-нибудь преследователем, то преследуемым, смотря по настроению и желанию. Пруд и лодка стали первыми друзьями; бывало, чуть утро – оденешься, поешь и бегом к лодке. Научилась грести и прыгать, оттолкнувшись сильно от плота, к которому прикреплялась лодка. Никаких неприятных происшествий не случалось…

Вернусь к моменту объявления войны. Было тепло и хорошо, я возилась в саду, когда с шоссе меня окликнул Кудржицкий, который приехал из крепости на велосипеде к папе по делу. Я выбежала к нему навстречу и, повисев на его шее, проводила его к папе в кабинет, где они, против обыкновения, заперлись и к общему изумлению просидели часа полтора. Помню, затем встревоженные лица, грустные глаза и слезы. Объявлена мобилизация. Мы должны уехать из Бреста. Зачем, когда так хорошо и весело на форту? Какая такая мобилизация? Папа сказал: «Война». Какая война, с кем война… Не хочу войны!!! Но меня не спросил никто об этом… Начались сборы. Упаковывались вещи, мебель, и достаточно было одного дня, чтобы можно было не узнать нашего очаровательного гнездышка. Везде валялась солома, кипы рогожи, ходили мужики, что-то носили и возили.

Едем в Москву, пока к тете Ане, на дачу, затем я в институт, а мама с Нинушей к тете Соне в Мглин. Мама плачет без перерыва, и когда я бросаюсь утешать ее, шепчет: «Больше никогда, наверное, не суждено будет вернуться сюда! Что будет, что будет»…

Так оно и случилось. Милый, дорогой форт, полный чудными волшебными воспоминаниями, никогда уже не увидит своих прежних хозяев. Теперь я понимаю, что значат слова: «Детство, золотая пора». На форту схоронено мое детство, моя золотая пора».

Даже спустя полвека, собравшись за семейным столом, всегда жизнерадостные Лидия Михайловна и Нина Михайловна любили вспоминать Брест, дом, где они жили с папой и мамой. И так теплы, трогательны были эти путешествия двух замечательных, проживших долгую жизнь женщин в прошлое, что со временем они стали частью воспоминаний и их родных и близких. Наверное, поэтому внуков и правнуков сестер Крепович, давно живущих в разных городах и странах, так тянет в белорусский город Брест.

*Стиль и орфография в дневнике Лидии Крепович сохранены.